Об этой ситуации на написала в соцсетях:
-«4 апреля я вызвала психиатрическую скорую. Дня за четыре до этого отец стал разговаривать сам с собой, причем почему-то шепотом. Он наматывал на ноги полотенце, имитируя портянку; поливал чаем порванные на мелкие кусочки салфетки. Были и другие не поддающиеся объяснению и прогнозированию поступки, например, спрятанный под подушкой нож. Нарушился сон. Он был «не в контакте».
Скорая приехала быстро. Три крупных мужчины вошли в квартиру, от бахил отказались. «Нам не положено по инструкции», - сказал один из них. Я думала, он шутит, переспросила. «Бахилы скользкие, можно упасть», - с совершенно серьёзным лицом ответил он.
- Вы же понимаете, что он должен быть в специнтернате? Он не должен жить с вами. Вот сейчас вы перекладываете свою проблему на нас, - строго, как ребенку, начал выговаривать мне самый крупный мужчина с планшетом в руках, что-то записывая в него. И буквально через десять минут:
- Собирайте его.
В сопровождении в больницу было отказано. Адрес клиники врач назвал уже в подъезде. Кто мог тогда подумать, что я вижу отца последний раз?..
…..
На следующий день, 5 апреля я улетела в Крым. Вечером того же дня я нашла в интернете сайт больницы, куда, по словам врача скорой, его увезли. Но телефон не отвечал. Тогда я нашла адрес электронной почты и написала туда.
На следующий день мне удалось наконец дозвониться до колл-центра психиатрической больницы, и мне сообщили, что отца перевезли в Елизаветинскую – обычную - больницу.
Два следующих дня я общалась с автоответчиком этой больницы, поговорить с кем-то из врачей мне так и не удалось. Все это время я посылала запросы на электронку той больницы, куда его увезла скорая.
На четвертый день я наконец кое-как дозвонилась до Елизаветинской, где мне подтвердили: да, больной находится в неврологии, в палате номер такой-то.
В последующие дни я, следуя инструкции на сайте больницы, оставляла запросы на звонок лечащего врача: личные встречи из-за коронавируса были запрещены.
Врач позвонила мне 11 апреля, когда я уже вернулась из Крыма и в очередной раз оставила запрос на сайте. Она сообщила, что у отца проблемы с сердцем и что он перенес ишемический инсульт. При этом, по ее словам, двигательная активность сохранилась, но возникли проблемы с речью и приемом пищи. Она попросила принести подгузники и какие-нибудь пюре.
Спешно, на «Юле», были куплены подгузники, восемь больших упаковок. С двумя пакетами я поехала в больницу. Передачу приняли по описи. Встречи с врачами также были запрещены из-за пандемии.
14 апреля в 21.02 мне позвонили со стационарного телефона. Незнакомый номер. Первый раз я приняла звонок, но ничего не было слышно. Второй звонок с того же номера.
- Марина Юрьевна? Ваш отец скончался, приносим вам свои соболезнования.
Трубка вывалилась у меня из рук.
Звонок с того же номера третий раз.
- Марина Юрьевна, простите… Вам необходимо завтра позвонить в морг с 11 до 14 часов. Вы меня слышите?
…
Он пришел ко мне в сентябре 2013 года. В том году мы купили наконец большую квартиру на проспекте Ленина, одна из четырех комнат предназначалась ему. Несколько лет до этого он был практически бездомным: ушел от второй жены и жил сначала у брата, потом у сестры, у племянницы, на летней даче… Своего жилья у него не было.
Мы знали, что он болен, но проявления болезни были тогда еще не такими явными.
Впрочем, уже тогда он мог оставить на включенной газовой плите кастрюлю с супом или чайник. Чайник был со свистком, но, имея отличный слух, свист этот он не слышал даже сидя рядом.
Много раз я не могла попасть домой, потому что отец закрывался изнутри на щеколду, а потом либо не мог открыть ее, либо и вовсе не слышал звонка.
А потом он начал теряться. Первый раз мы нашли его только после заявления в полицию, оттуда и забирал его уже ночью мой муж.
Другой раз он позвонил мне по сотовому и сказал, что не знает, где находится. Мы предлагали ему прочитать название улицы на каком-нибудь доме, предлагали спросить у прохожих - все было без толку.
Позже нам позвонили из больницы, куда он то ли дошел сам, то ли его кто-то привез - с разбитой головой… Голову ему зашили, но что с ним произошло в тот день, установить так и не удалось, потому что уже тогда он не мог толком объяснить, где и с кем был.
Последний раз он потерялся в соседнем подъезде. Не мог найти квартиру, в которой жил. После этого мне пришлось забрать у него ключи, и больше один он уже из дома не выходил.
…
Смену города в августе 2020-го он не заметил, так же, как и смены квартиры. Даже семичасовой перелет в самолете не зафиксировался в его памяти. Для него ничего не изменилось. Сейчас я понимаю, что это, наверное, было для него хорошо.
Каждый день был днем сурка: одни и те же ритуалы утром, днем, вечером. Накормить, дать таблетки и контролировать – чтобы не взял ничего лишнего, опасного. Ножи, ножницы были спрятаны. Чтобы не открыл балкон и не ушел с него, дверь заклеили скотчем. Фразы тоже были одни и те же. Каждый день с утра до вечера. Все их я знала наизусть. Кажется, его болезнь выявила все худшее, что во мне было. Часто мне казалось, что ещё чуть-чуть - и я слечу с катушек.
Оставлять его одного было небезопасно, поэтому мы с дочерью сменяли друг друга: если она уходит, с ним сижу я, если надо отлучиться мне – значит остается она.
До своего последнего дня он был внешне физически здоров: ходил, одевался, сам ел.
24 апреля ему должно было исполниться 82. Он не дожил до этой даты десять дней.
Причина смерти – легочная тромбоэмболия, инфаркт головного мозга. Где он произошел – дома или уже в больнице, выяснить так и не удалось.
.....
Он ушел из нашей семьи, когда я была ребенком. И вернулся, когда сам стал практически ребенком. «Ты мне как мама», - говорил он мне каждый день. Я не воспринимала эти слова. Не хотела. Я не хотела становиться матерью человеку, который был мне отцом. Это было неправильно. Неестественно.
Он прожил со мной без малого восемь лет. Наверное, свой дочерний долг я выполнила. Хотя о долге думается меньше всего. У живых перед умершими всегда чувство вины».
